К вопросу о проблематике и поэтике стихотворений Г.Р. Державина

В поэзии Державина намечаются два пути преодоления гнетущей мысли о смерти. Один из них - традиционный путь религиозных утешений. Религиозные мотивы занимают немалое место в поэзии «воспитанного в страхе божием» Державина. Но, наряду с религиозной резиньянцией, с патетическим оспариванием «слепых света мудрецов» - философов - материалистов XVIII века, у Державина звучат и мотивы скептического отношения, к обещаниям религии. Недаром одно из его стихотворений называется «Успокоенное неверие» (1779). А о том, что успокоено оно было недостаточно прочно, красноречиво свидетельствуют знаменитые, проникнутые горьким сомнением строки в написанной, видимо, почти сразу же вслед за этим оде «На смерть князя Мещерского»:

Здесь персть твоя, а духа нет. Где ж он?- Он там,- Где там?- Не знаем.

Мы только плачем и взываем:

«О, горе нам, рожденным в свет!»1

Как считал сам Гавриил Романович, его собственная настоящая поэтическая деятельность началась с 1779 года. Когда он окончательно отказался от попыток подражания своим поэтическим кумирам. В 1805 году, создавая автобиографическую записку и называя себя в ней третьим лице, Державин так определил смысл происшедшего в его позиции перелома: «Он в выражении и стиле старался подражать г. Ломоносову, но, не хотев парить, не мог выдержать постоянно, красивым набором слов, свойственного единственному российскому Пиндару великолепия и пышности. А для того с 1779 года избрал он совсем другой путь»2.

Именно контрастным соотношением элементов взаимопроникающих одических и сатирических мирообразов, контраста жанра и стиля, контрастом понятийным отличается лирика Державина в тот момент, когда его поэтический голос набирает силу и происходит становление индивидуальной поэтической манеры в русле общий тенденции русской литературы 1760-1780-х годов к синтезу ранее изолированных жанров и взаимопроникновению противоположных по иерархии жанрово-стилевых структур.

Первый пример такого синтетического жанрового образования в лирике Державина предлагает ода «На смерть князя Мещерского» (1779). Тема смерти и утраты - традиционно элегическая, и в творчестве самого писателя последующих лет она будет находить как вполне адекватное жанровое воплощение (проникновенная элегия на смерть первой жены Державина, Екатерины Яковлевны, написанная в 1794 году), так и травестированное: тема смерти, при всем своем трагизме, всегда осознавалась и воплощалась Гавриилом Романовичем контрастно. Так, может быть, одно из самых характерных для державинского стиля поэтического мышления стихотворений, сжато демонстрирующее в четырех стихах неповторимость его поэтической манеры, тоже написано на смерть: «На смерть собачки Милушки, которая при получении известия о смерти Людовика XVI упала с колен хозяйки и убилась до смерти» (1793):

Увы, сей день с колен Милушка И с трона Людвиг пал,- Смотри,

О смертный! Не все ль судьб игрушка - Собачки и цари?3

Равноправие всех фактов жизни в эстетическом сознании Державина делает для него возможным немыслимое - объединение абсолютно исторического происшествия, значимого для судеб человечества в целом (казнь Людовика XVI во время Великой французской революции) и факта абсолютно частной жизни (горестная участь комнатной собачки) в одной картине мира, где все живое и живущее неумолимо подвержено общей судьбе: жить и умереть. Так, поэтический экспромт, воспринимаемый как озорная шутка, оказывается чревато глубоким философским смыслом. И неудивительно, что, обратившись к теме смерти в 1779 году, Державин на традиционно элегическую тему напи­сал глубоко эмоциональную философскую оду.

«На смерть князя Мещерского» - всестороннее воплощение контрастности державинского поэтического мышления, в принципе не способного воспринимать мир однотонно, одноцветно, однозначно. Первый уровень контрастности, который, прежде всего, бросается в глаза, - это контрастность понятийная. Все стихотворение Державина выстроено на понятийных и тематических антитезах: «Едва увидел я сей свет, // Уже зубами смерть скрежещет», «Монарх и узник - снедь червей»; «Приемлем с жизнью смерть свою, // На то, чтоб умереть, родимся»; «Где стол был яств, там гроб стоит»; «Сегодня Бог, а завтра прах»4 - все эти чеканные афоризмы подчеркивают центральную антитезу стихотворения: «жизнь - смерть», части которой, как будто бы противоположны по смыслу; «вечность» - бессмертие, «смерть» - небытие, конец; оказываются уподоблены друг другу в ходе развития поэтической мысли Державина: «Не мнит лишь смертный уми­рать // И быть себя он вечным чает» - «Подите счастьи прочь возможны, // Вы все пременны здесь и ложны: // Я в дверях вечности стою»3.

И если способом контрастного противопоставления понятий писатель достигал единства поэтической мысли в своей философской оде, то единство ее текста определяется приемами повтора и анафоры, которые на композиционном уровне объединяют сходными зачинами стихи, содержащие контрастные понятия, а также сцепляют между собой строфы по принципу анафорического повтора от последнего стиха предыдущей строфы к первому стиху последующей:

И бледна смерть на всех глядит.

Глядит на всех - и на царей,

Кому в державу тесны миры,

Глядит на пышных богачей,

Что в злате и в сребре кумиры;

Глядит на прелесть и красы,

Глядит на разум возвышенный,

Г лядит на силы дерзновенны И точит лезвие косы.6

Причем сам по себе прием анафоры оказывается, в плане выразительных чувств - средств, контрастно противоположным приему антитезы, функциональному в пределах одного стиха или одной строфы, тогда как анафора действует на стыках стихов и строф.

Контрастность словесно-тематическая и контрастность выразительных средств - приемов антитезы и анафоры, дополнено в оде «На смерть князя Мещерского» и контрастностью интонационной. Стихотворение в целом отличается чрезвычайной эмоциональной насыщенностью, и настроение трагического смятения и ужаса, заданное в первой строфе:

Глагол времен! Металла звон!

Твой страшный глас меня смущает,

Зовет меня, зовет твой стон,

Зовет - и к гробу приближает -7

к концу стихотворения нагнетается до невыносимости, заставившей Белинского воскликнуть: «Как страшна его ода «На смерть князя Мещерского»: кровь стынет в жилах..!»8. Но вот последняя строфа - неожиданный вывод, сделанный поэтом из мрачного поэтического зрелища всеполагающей смерти и контрастирующей с ним своей эпикурейски - жизнерадостной интонацией:

Сей день иль завтра умереть,

Перфильев! должно нам конечно:

Почто ж терзаться и скорбеть,

Что смертный друг твой жил не вечно?

Жизнь есть небес мгновенный дар;

Устрой ее себе к покою И с чистою твоей душою Благословляй судеб удар.9

Этот интонационный перепад, связанный с обращением поэта к третьему лицу заставляет обратить внимание на такое свойство державинского поэтиче­ского мышления, как его конкретность, составляющее контраст общему тону философской оды, оперирующей родовыми категориями и абстрактными понятиями. На склоне лет, в 1808 году Державин написал к своим стихам «Объяснения-. где откомментировал и оду. «На смерть князя Мещерского»: «Действительный тайный советник, главный судья таможенной канцелярии», указать на его привычки: «Был большой хлебосол и жил весьма роскошно», а также сообщить о том. кто такой Перфильев: «Генерал-майор, хороший друг князя Мещерского, с которым всякий день были вместе»10.

В этом точно биографически-бытовом контексте стихотворение обретает до­полнительный смысл: стих-элегия «Где стол был яств, там гроб стоит» начинает восприниматься не только как общефилософский контраст жизни и смерти, но и как национальный бытовой обычай (ставить гроб с покойником на стол) и как знак эпикурейского жизнелюбия хлебосольного князя Мещерского, с которым его разделяли его друзья Перфильев и Державин. Таким образом, эпикурейская концовка стихотворения оказывается тесно связана с бытовой личностью князя Мещерского. смерть которого вызвала к жизни философскую оду-элегию Державина.

Те же мысли и чувства, которыми некогда была подсказана ода на смерть Мещерского, стали опорною точкой для «Водопада». Державин сам подчеркнул эту связь в строфе, прямо намекающей на начало стихов о Мещерском:

Не зрим ли всякий день гробов,

Седин дряхлеющей вселенной?

Не слышим ли в бою часов

Глас смерти, двери скрып подземной?

Не упадает ли в сей зев

С престола царь и друг царев?11

Но контраст, пленивший Державина, был на сей раз иного оттенка. Мало того, что Потемкин был вырван смертью из сказочного великолепия, пред которым богатства Мещерского - ничто: смерти Мещерского не предшествовала и не сопутствовала та личная трагедия, которой отмечена смерть Потемкина и в которую Державин мог только намекнуть, что в свою очередь придало его строфам тайную силу, которой они насквозь пропитаны:

Чей труп, как на распутье мгла,

Лежит на темном лоне ноши?

Простое робище чресла,

Два лепта покрывают очи,

Прижаты к хладной груди персты,

Уста безмолвствуют отверсты!

Чей одр - земля; кров - воздух синь;

Чертоги - вкруг пустынны виды?

Не ты ли, Счастья, Славы сын,

Великолепный князь Тавриды?

Не ты ли с высоты честей Незапно пал среди степей?12

Именно потому, что Мещерский был личностью малозначащей, его смерть давала удобный повод для философствований о смерти вообще. Кончина Потемкина должна была повести вдохновение в сторону истории.

Вообще, ближе к началу XIX века отчетливее звучат элегические ноты не только в поэзии, но и в прозе. Это и понятно. Образование жанров находится в прямой зависимости от направления, и в нарастании элегической линии в русской литературе роль сентиментализма была решающей. Влияние времени, воздействие новых эстетических представлений на литературный процесс было настолько сильно, что даже в недрах державинской одической поэзии начинает пробиваться элегическая струя. Об этом как раз и свидетельствует «Водопад»:

Пустыня, взор насупя свой.

Утесы и скалы дремали;

Волнистой облака грядой Тихонько мимо пробегали,

Из коих трепетна, бледна,

Проглядывала вниз луна...

Где слава? - Где великолепье?

Где ты, о сильный человек?

Мафусаила долголетие

Лишь было б сон, лишь тень в наш век;

Вся наша жизнь не что иное.

Как лишь мечтание пустое...14

Тема державинского стихотворения значительно шире, чем распространенны, мотивы элегии того времени. Сказался эпический характер дарования автор: И поэтому Белинский в отношении «Водопада» наряду с «элегией» искал боле, точные, более емкие определения: «эпическая элегия», «элегия - дума»15.

В философских одах-элегиях Державина человек оказывается перед лицом вечности. В поздней философской лирике понятие вечности может конкретизироваться через идею божества и картину мироздания, космоса в целом ( «Бог» (1780-1784)), через понятие времени и исторической памяти (ода «Водопад» (1791-1794)), наконец, через идею творчества и посмертной вечности жизни человеческого духа в творении (ода «Памятник» (1795)), стихотворен1 «Евгению. Жизнь Званская» (1807). И каждый раз в этих антитезах человека вечности человек оказывается причастен бессмертию. В оде «Бог», написанной под явным влиянием ломоносовских духовных од Державин создает близкую ломоносовской поэтике картину бесконечности космоса и непостижимости божества, причем эта картина замкнута в чеканную к. ионическую строфу Ломоносовской торжественной оды:

Светил возженных миллионы В неизмиримости текут,

Твои они творят законы,

Лучи животрящи льют.16

На фоне этой грандиозной космической картины человек не теряется имени потому, что в нем слиты материальные и духовные, земное и божественное начало - так поэтика державинского контрастного мировосприятия получает свое философское и теологическое обоснование:

Я связь миров, повсюду сущих,

Я крайняя степень вещества;

Я сосредоточие живущих,

Черта начальна божества;

Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю,

Я царь - я раб - я червь - я бог!17

От осознания двойственности человеческой природы рождается державин­ское убеждение о том, что истинный удел человека - бессмертие духа, которого не может упразднить конечность плоти: «Мое бессмертно бытие; // И чтоб чрез смерть я возвратился, // Отец! в бессмертие твое». Именно эта мысль является внутренне организующей для всего цикла философской лирики Державина. Следующую стадию ее развития, более конкретно по сравнению с общечеловеческим пафосом оды «Бог», можно наблюдать в большой философско - аллегорической оде «Водопад». Как всегда, Державин идет в ней от зрительного впечатления. и в первых строфах оды в великолепной словесной живописи изображен водопад Кивач на реке Суня в Олонецкой губернии:

Алмазна сыплется гора С высот четыремя скалами,

Жемчугу бездна и сребра

Кипит внизу, бьет вверх буграми

Шумит - и средь густого бора Теряется в глуши потом 18

Однако эта пейзажная зарисовка сразу приобретает смысл символа человеческой жизни - открытой и доступной взору в своей земной фазе и теряющейся во мраке вечности после смерти человека: «Не жизнь ли человека нам //Сей водопад изображает? »19. А далее это аллегория развивается очень последовательно: сверкающий и гремящий, и берущий из него начало скромный ручеек, затерявшийся в глухом лесу, но поящий своей водою всех приходящих к его берегам, уподобляются времени и славе: «Не так ли с неба время льется // Честь блещет, слава раздается?»20; «О слава, слава в свете сильных! // Ты точно есть сей водопад».

Основная часть оды персонифицирует эту аллегорию в сравнении прижизненных и посмертных судеб двух великих современников Державина, фаворита Екатерины II князя Потемкина - Таврического и опального полководца Румянцева. Потемкин в оде «Водопад» погружен во тьму безвременной смертью: «Чей труп, как на распутье мгла, // Лежит на темном лоне нощи?» Яркая и громкая прижизненная слава Потемкина, как и сама его личность, уподобляются в оде Державина великолепному, но бесполезному водопаду:

Дивиться вкруг себя людей Всегда толпами собирает,- Но если он водой своей Удобно всех не наполняет

Разрешение проблемы бессмертия человека в памяти потомков дается в об­щечеловеческом плане и абстрактно-понятийном ключе:

Услышьте ж, водопады мира!

О славной шумные главы!

Ваш светел лич, цветна порфира,

Коль правду возлюбили вы,

Когда имели б только литу.

Чтоб счастие доставить свету.24

И столь же моралистический общечеловеческий характер имеет комментарий к этой строфе в «Объяснениях»: «Водопады, или сильные люди мира, тогда только заслуживают истинные похвалы, когда споспешествовали благоденствию смертных»-25.

В стихотворении «Снегирь», посвященном на смерть великого полководца Суворова. Все выдержано в портретно-бытовом низком или абстрактно-понятийном высоком словесном ключе, стихи чередуются как перекрестные рифмы:

Кто перед ратью будет, пылая.

Ездить на кляче, есть сухари;

В стуже и зное нег закаляя,

Спать на соломе, бдеть до зари;

Тысячи воинств, стен и затворов С горстью россиян все побеждать!26

В этом стихотворении птицы выступают не просто как знак, но как персонификация. Поэт продолжает традиции устного народного творчества. Птица одушествляется, наделяется чертами живого существа, приобретает статус второго лирического субъекта стихотворения. Птичка выступает как «мил дружок», котрому Державин поверяет свои мысли и переживания.

Державин с нежностью обращается к птице - снегирь для него «милый». Проводя параллель между птицей и человеком, Державин тем не менее не забывает воссоздать конкретный облик птицы. Образ снегиря он воссоздает через звук Пение снегиря подобно флейте и напоминает военную песню. Поэтому оно наводит Державина на воспоминания о бранях, о Суворове:

Что ты заводишь песню военну Флейте подобно, милый снегирь

С кем мы пойдем войной на Гиену?

Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?27

Итак, в поэзии 1770-х годов у Державина наметились основные эстетически принципы индивидуальной поэтической манеры: тяготение к синтетическим жанровым структурам, контрастность и конкретность поэтического образного мышления. сближение категорий исторического события и обстоятельств частной жизни в тесной связи между биографическими фактами жизни поэта и его текстами, которые он считает нужным комментировать сообщениями о конкретных обстоятельствах их возникновения и сведениями об упомянутых в них людях.

Державин совмещает столь несовместимые жанры оды и элегии. Стихотворения построены на антиномиях - противоречиях, равно убедительных и в тоже время непримиримых. Эти антиномии органически присущи элегии.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Державин, Г. Р. Стихотворения. - М., 1982. - С. 24.

2. Державин, Г. Р. Сочинения с объяснительными замечаниями Я. К. Гр та: в 9т.-СПб., 1864-1884. - Т. 6. - С. 443.

3. Державин, Г. Р. Сочинения. Л., 1987. - С. 259.

4. Державин, Г. Р. Сочинения. М., 1985. - С. 29-30.

5. Там же. - С. 3 1.

6. Там же. -С. 30.

7. Там же. - С. 29.

8. Белинский, В. Г. Полное собрание сочинений: в 13т,- М., 1953. - Т. 1. - С. 5

9. Державин, Г. Р. Сочинения. - М., 1985. - С. 3 1.

10. Там же. - С. 319.

11. Державин, Г. Р. Стихотворения. - С. 104.

12. Там же. - С. 108-109.

13. Там же. - С. 105.

14. Там же. - С. 111.

15. Белинский, В. Г. Указ. соч. - Т. 2. - С. 9.

16. Державин, Г. Р. Сочинения. - М., 1985. - С. 53.

17. Там же. - С. 54.

18. Там же. - С. 107.

19. Там же. - С. 109.

20. Там же.

21. Там же. -С. 112. /

22. Там же. - С. 114.

23. Там же. - С. 113.

24. Там же. - С. 118.

25. Там же. - С. 333.

26. Там же. - С. 222.

27. Державин, Г. Р. Стихотворения. -Д. : Советский писатель, 1957. - С. 283.

 

Оригинал работы:

К вопросу о проблематике и поэтике стихотворений Г.Р. Державина