Уважаемые коллеги. Размещение авторского материала на страницах электронного справочника "Информио" является бесплатным. Для получения бесплатного свидетельства необходимо оформить заявку
Положение о размещении авторского материалаНа первый взгляд, чёрно-белое киноизображение жизни художника в суровом пятнадцатом веке и сияющий живописными красками финал фильма «Андрей Рублёв» есть некое противопоставление действительности и искусства. Кажется, что средствами кино воссоздана реальность далёкого от нас времени, а потом показано, как она преломилась в сознании живописца. Но это верно лишь относительно, так как именно произведения Рублёва стали отправной точкой для художественных поисков кинорежиссера Тарковского. После Рублёва и с учётом его взгляда - взгляда живописца - на мир создал режиссёр своё кинопространство.
Если внимательнее вглядеться в экран, то фрески и иконы Успенского Владимирского собора и другие произведения Рублёва, преподнесённые нам в финале фильма, словно вырастают из предшествующих сцен. Движением камеры (вглядыванием в детали, будь то гармония цвета или плавное течение линий, соотношение силуэтов), расставлением нужных режиссёру акцентов, весь этот сложный, многозначный и многопредметный мир художника как бы подводит «живописный» итог тому, что средствами киноизображения рассказывал Тарковский.
Очевидно, что в самой ткани фильма есть «прямые цитаты». Фрески и иконы включены в кадр как часть среды обитания героя, и это закономерно: речь идёт о художнике, многие события происходят в храме. В финале произведения живописи приближены к зрителю, нам дана возможность вглядеться в них более основательно.
Жанр фильма, базируясь не только на литературном, но и живописном принципе, оказывается близок фреске. По своей сдержанной палитре (чёрно-белый фильм с множеством оттенков серого, подчёркнуто рельефным изображением под стать лепным, белёным стенам русских храмов), по монументальности композиции, по степени напряжённости жизни в кадре. В этой фреске угадываются рублёвские образы, отражённые благодаря возможностям кино в их движении во времени и в пространстве.
Лица Андрея Рублёва (Анатолий Солоницын), его предшественника и учителя Феофана Грека (Николай Сергеев), его товарища Даниила Чёрного (Николай Гринько) напоминают лики святых апостолов. Мизансцена воображаемого Андреем диалога с умершим учителем построена таким образом, что оба её участника находятся по одну сторону от камеры, передвигаясь только параллельно плоскости экрана, на нейтральном фоне – это максимально сокращает глубину кадра, подчёркивает графичность изображения. Фигура бегущего Фомы (Михаил Кононов), в тот момент, когда его настигает стрела монгола, теряет резкие очертания, продолжает плавное движение, окутанная светом. Этот силуэт со стрелой лишь на долю мгновения повторяет очертания Трубящего Ангела, возвещающего о приближении Страшного Суда на фреске Андрея Рублёва. В эпизоде Крестного хода, навеянном спором Андрея с Феофаном Греком, склонившаяся к ногам Христа Мария Магдалина, застывшая в профиль, похожа на Марию с рублёвской иконы «Воскрешение Лазаря». Этот ряд можно продолжить. Дерево, виднеющееся в проёме входа в Успенский собор, стоящее в дымке тумана, словно оторванное от всего, что его окружает, хочется сравнить с Деревом «Троицы», а коней, пасущихся на горизонте, – с теми «земными тварями», что включены в пространство иконы «Рождества Христова».
Тарковский не ограничивает себя обращением только к древнерусской живописи. Вот в развороте фигур большого и малого князей, в их братском, а по сути со стороны малого, предательском поцелуе прочитывается евангельский мотив и едва уловимые связи с иконой Троицкого собора «Омовение ног», а более реальные – с фреской Джотто «Поцелуй Иуды». В кадрах встречи войска малого князя с Ордой Хана, в многофигурной композиции, передающей их стремительное, сначала встречное, а потом единое движение, вдруг проступают черты картины передвижника Сурикова «Покорение Сибири Ермаком». Более серьёзно передвижники повлияли на эпизод, в котором отливают колокол. Огненные трещины, проступившие в коре земли, её мощное, жаркое дыхание, фигуры рабочих с напряжёнными жилами на крючковатых руках – всё это в стилистике, близкой художникам конца девятнадцатого века. А русский пейзаж с размытой дорогой или с жужжащим пчёлами гречишным полем, на фоне которого Рублёв переживает мучительную неуверенность в своём праве приступить к творению (только чистой душой, только любовь и красоту) – этот пейзаж похож на картины Саврасова, Ф. Васильева.
Г. Померанц в своей статье, посвящённой созданным в России фильмам Тарковского, в качестве недостатка картины называет отсутствие в ней самого Рублёва: «Рублёв только назван» [3]. В образе, созданном Анатолием Солоницыным, автор статьи видит черты интеллигента более позднего времени. Более того, сама поэтика картины говорит о стремлении режиссёра, вступая в «диалог» с культурой Древней Руси, попытаться освоить ей с позиций современного понимания сущности культуры.
Один из великих художников Высокого Возрождения, любимый Тарковским и впоследствии неоднократно им цитируемый Леонардо да Винчи, называл живопись зеркалом. Отражение земной красоты и красоты человека, разнообразие её форм – основная функция искусства Нового времени. Русское же Предвозрождение – перестройка культуры пятнадцатого века – проходило под влиянием исихазма. Путь человека к единению с Богом не был возможен без созерцания нетленной красоты, которая есть не человеческое, а божественное творение. Неслучайно в пятнадцатом веке широкое распространение в русской культуре получила платоновская идея нетленной красоты, с её пониманием всего сущего на Земле как отблеска идеи (люди – тени идеи, писать нужно идеи, а не вещи – тени теней).
В прологе фильма дерзнувшему преодолеть притяжение Земли удаётся это лишь на краткий миг. Средства его примитивны. Вслед за пронзительным ликованием: «Ле-чу-у-у…» – приземление и молчание. Режиссёр знает, что существует иной способ выхода за пределы времени, за пределы земного бытия. И он доступен Рублёву.
Насколько возможно подобное средствами кино? Тарковский в «Лекциях по кинорежиссуре» говорил о том, что одна из важнейших задач режиссёра заключается в том, «чтобы создать свой индивидуальный поток времени, передать в кадре своё ощущение его движения, его бега». В «Андрее Рублёве» нас настигает дыхание истории, размеренное и мощное. Тарковский стремится к использованию объективной точки зрения. Она кажется ему более естественной. Определённое остранение достигается и за счёт того, что события показаны подробно. Время в кадре близко реальному. Эмоциональный удар длится столько времени, сколько необходимо для его переживания и возможного остранения. В кадр включены реалии, которые могут не иметь явной связи с фабулой фильма. Используя слова З. Кракауэра, эти кадры «ассоциируются и с контекстами, не относящимися к событиям, воссоздаваемым в фильме. Их кинематографичность как раз и заключается в недосказанности, позволяющей им раскрыть все свои психологические соответствия. Отсюда и пристрастие обладающих тонким чувством кинематографа режиссёров и критиков к изобразительному материалу чисто символического характера» [1].
Так, например, сцена ослепления художников, данная почти в реальном времени, заканчивается кадром с опрокинутой в ручей фляжкой – молоко размывается, растворяется водой (здесь возможен любой ассоциативный ряд). Затем всплеск эмоций. Звук опрокинутого ведра – на белой стене опрокинутые разводы краски. Истерика Андрея сменяется бесстрастным голосом подростка: Серёга читает Писание. Входит юродивая, плачет, размазывая краску руками. В проёме дверей – дерево, то самое, что из «Рождества Христова» или «Троицы». Режиссёр позволяет себе отсылку к тексту живописного произведения, возникающего в финальных кадрах фильма.
Реальность в фильме воссоздана с максимальной точностью деталей, которые её составляют. И эта реальность историческая.
Фильм состоит из семи частей, имеющих не только самостоятельное название, но и точную историческую дату: «Скоморох. 1400 г.», «Феофан Грек. 1405 г.», «Страсти по Андрею. 1406 г.», «Праздник. 1408 г.», «Страшный суд. 1408 г.», «Набег. 1408 г.» и «Колокол. 1423 г.». Вместе с тем, помимо времени хроникального, для Тарковского оказывается важным и другой его отсчёт: события первой части происходят осенью, второй – зимой, третьей – весной, четвёртой – летом, и т. д. В части «Колокол» мы видим смену времён года от весны – к лету и осени. Календарное время имеет замкнутый цикл. С точки зрения средневекового человека у каждого из времён года есть своё символическое значение: зима – время, предшествующее крещению Христа; весна – крещение, обновление человека на пороге его жизни, воскресение Христа; лето – вечная жизнь; осень – символ последнего суда, жертва Христа в последние дни мира, сбор посеянного [2].
Режиссёр использует эту символику для того, чтобы, оставаясь верным конкретным историческим реалиям, показать события, имеющие и внеисторическое, непреходящее значение. Если учесть, что в стилистике картины можно обнаружить влияние искусства, условно говоря, «от Рублёва до Репина», то становится очевидным, что Тарковский преподносит нам русскую историю в спрессованном виде, выбирая период, наиболее точно отразивший её вечную страду. И этот отрезок он разворачивает перед нами вечным конфликтом между художником и его временем, между искусством и действительностью.
В качестве подтверждения данного предположения может служить и тот факт, что наиболее условным персонажем («Рублёв только назван») является сам художник. Странствующий философ – скорее наблюдатель происходящего, чем его участник. Процесс создания произведения искусства воспроизведён лишь в последней части картины «Колокол», по своей стилистике наиболее близкой к живописи конца девятнадцатого века, то есть наиболее близкой к нам по времени.
Пространство фильма также имеет несколько координат. Это пространство культуры: Река – время, метафора водораздела, протекает между язычниками и христианами, между восточными племенами и русской землёй. И эти границы неоднократно пересекаются, звучит иноземная речь, демонстрируется реакция представителей иной культуры на русскую. Иностранные послы – итальянцы (Рим –центр европейской цивилизации) со снисходительным любопытством следят за работой мастеров колокольного дела. Русские, в свою очередь, оценивают их «чудные костюмы». «Красив Владимир!» – говорит Хан. Татарская речь звучит в русском храме. «Вы уйдёте, а мы опять всё построим», – отвечает завоевателям Пафнутий. Пространство фильма прочитывается как Россия, находящаяся между Востоком и Западом.
Тарковский рассматривает русскую культуру как явление, существующее в непрерывном диалоге с другими типами культуры, в их взаимосвязи и взаимовлиянии. «Мне кажется, что Тарковский после безумно смелой попытки направить объектив прямо на небо, понял, что небо не так легко даётся…», – написал Г. Померанц о фильме [3]. Мне же кажется, что режиссёр, в период работы над картиной сказавший: «К религии я отношусь терпимо», – находился на другой оси координат, в которой акт творчества есть свободное движение души художника, соприкасающейся с разными явлениями бытия. Неслучайно монтаж произведений Рублёва в финале фильма был призван доказать, что художник-творец способен соединить в своих работах всё: земное и небесное, временное и вневременное.
Цитируемая в фильме рублевская фреска «Страшного суда» в Успенском соборе во Владимире потрясает полнотой картины мира. «… Могучие фигуры ангелов властным трубным звуком вверх и вниз призывают к престолу Всевышнего всю тварь небесную и земную. Движимые этим призывом, стремятся вперёд и ангелы, и люди, и звери» [4]. Но символика икон и фресок Рублёва, в том смысле, который имеют они в рамках религиозного сознания, всё-таки осталась за пределами фильма Тарковского. Цитаты в тексте произведения превратились в метафоры, имеющие своей целью уподобление, основанное на живом и непосредственном восприятии мира.
Так эпизод шествия Христа на Голгофу воспринимается как прямая аналогия: «крестный путь» художника сопоставлен со страданиями Богочеловека в его земном бытии. Скорее всего, создавая свою «вторую реальность», Тарковский направлял объектив кинокамеры не «прямо на небо», а на не меркнущий в веках феномен явления Рублёва, во всём комплексе его историко-культурных традиций. Фильм заканчивается кадром: в серой дымке, вдали, пасутся кони – образ, соединивший в себе и реальность жизни, и условность искусства, как это возможно только в кино.
Список использованной литературы:
Оригинал работы:
Проблема живописной цитаты в фильме «Андрей Рублёв» Андрея Тарковского
Сервис «Комментарии» - это возможность для всех наших читателей дополнить опубликованный на сайте материал фактами или выразить свое мнение по затрагиваемой материалом теме.
Редакция Информио.ру оставляет за собой право удалить комментарий пользователя без предупреждения и объяснения причин. Однако этого, скорее всего, не произойдет, если Вы будете придерживаться следующих правил:
Претензии к качеству материалов, заголовкам, работе журналистов и СМИ в целом присылайте на адрес
Информация доступна только для зарегистрированных пользователей.
Уважаемые коллеги. Убедительная просьба быть внимательнее при оформлении заявки. На основании заполненной формы оформляется электронное свидетельство. В случае неверно указанных данных организация ответственности не несёт.